Некоторое  время я пытался заснуть, но мне  это  не удалось. Сначала  я
думал о Котовском - он, надо сказать, произвел на меня приятное впечатление.
В нем чувствовался стиль. Потом мои мысли  вернулись к разговору с Чапаевым.
Я стал думать  об этом его "нигде" и о нашем разговоре. На первый взгляд все
было несложно. Он предлагал мне ответить на вопрос, существую ли я благодаря
этому  миру или этот мир существует благодаря мне.  Конечно, все сводилось к
банальной диалектике, но была в этом одна пугающая  сторона,  на  которую он
мастерски указал своими на первый взгляд идиотскими  вопросами о месте,  где
все это  происходит. Если весь мир существует во мне, то где тогда существую
я? А если я  существую в этом мире,  то где, в каком его месте находится мое
сознание? Можно было бы сказать, думал я, что мир с одной стороны существует
во  мне, а с другой стороны я  существую в этом мире,  и это  просто  полюса
одного  смыслового  магнита,  но  фокус  был  в том,  что  этот  магнит, эту
диалектическую диаду негде было повесить.
     Ей негде было существовать!
     Потому  что для  ее существования нужен был  тот,  в чьем  сознании она
могла бы возникнуть. А ему точно так же негде  было существовать, потому что
любое "где" могло  появиться только в сознании, для которого просто  не было
иного места, чем созданное им  самим... Но где оно было до того, как создало
для себя это место? Само в себе? Но где?
     Мне вдруг стало страшно оставаться  одному. Накинув на плечи  китель, я
вышел в коридор, увидел  в голубоватом  сиянии светившей из окна луны перила
ведущей вниз лестницы и направился к выходу.
     Распряженная  коляска  стояла  недалеко  от дверей.  Я  пару раз обошел
вокруг,  любуясь  ее  плавными линиями - казалось, лунный свет  придавал  им
дополнительное очарование.  Недалеко от меня фыркнула лошадь. Я  оглянулся и
увидел  Чапаева -  он стоял возле лошади со  щеткой в  руке и расчесывал  ей
гриву. Подойдя к нему, я остановился рядом. Он посмотрел на меня. Интересно,
подумал я, а если я спрошу  его о том, где находится это его "нигде", что он
ответит?  Ему неизбежно придется определить это слово само через себя, и его
положение в разговоре окажется ничем не лучше моего.
     - Не спится? - спросил Чапаев.
     - Да, - сказал я. - Не по себе.
     - Чего, пустоту раньше не видел?
     Я понял, что словом "пустота" он называет именно это "нигде", которое я
впервые в жизни осознал несколько минут назад.
     - Нет, - ответил я. - Никогда.
     - А что ж ты тогда, Петька, видел? - задушевно спросил Чапаев.
     - Давайте сменим тему, - сказал я. - Где мои рысаки?
     -  В  конюшне, - сказал Чапаев.  - А  с каких  это пор  они твои, а  не
Котовского?
     - Уже около четверти часа.
     Чапаев хмыкнул.
     -  Ты с  Гришей поосторожней,  - сказал  он.  -  Не  так  он прост, как
кажется.
     - Я уже понял, - ответил я. - Знаете, Василий  Иванович, не идут у меня
из головы ваши слова. Умеете вы в тупик загнать.
     -  Верно, - сказал Чапаев, с силой проводя щеткой по  спутанным конским
волосам, - умею. А потом как дать из пулемета...
     - Но мне кажется, - сказал я, - что я и могу.
     - Попробуй.
     - Хорошо,  - сказал  я. - Я тоже  задам  последовательность вопросов  о
местоположении.
     - Задавай, задавай, - пробормотал Чапаев.
     -  Начнем  по порядку. Вот  вы расчесываете лошадь. А где находится эта
лошадь?
     Чапаев посмотрел на меня с изумлением.
     - Ты что, Петька, совсем охренел?
     - Прошу прощения?
     - Вот она.
     Несколько секунд я молчал. К такому повороту я совершенно не был готов.
Чапаев недоверчиво покачал головой.
     - Знаешь, Петька, - сказал он, - шел бы ты лучше спать.
     Глупо улыбнувшись, я побрел назад в дом. Кое-как добравшись до кровати,
я  повалился  на нее  и  стал медленно  проваливаться  в  очередной  кошмар,
неизбежность которого ощутил еще на лестнице.